Опасная Переправа

стрел, что мечет смерть, нам не найти щита,
И с нищим, и с царем она равно крута.
Чтоб с наслажденьем жить — живи для наслажденья,
Все прочее — поверь — одна лишь суета!

Джут — одно из самых страшных несчастий, которое может только постичь казаха. От резкой перемены погоды — сначала дождь, потом мороз или сначала оттепель, потом заморозки — степь покрывается тонкой ледяной коркой. Трава, находящаяся под этой коркой, становится недоступной. Ни корова, ни овца, ни даже лошадь не могут пробить, этот лед копытом и погибают. Джут — это бескормица, сломанные и вывихнутые ноги скота, голодная смерть, обнищание. Вот отец Шолпан и обнищал (говорят же, цена богачу — один джут).

Теперь народ разделился по иному признаку — в одной стороне были вчерашние гости Жабагы — баи, бии, купцы, аксакалы, напротив них — бедняки.

—Что происходит? — спрсил Буркут своего соседа, батрака из рода жангабыл, и тот ему ответил:

— Новый декрет пришел.

«Ага, это то, о чем говорил мне Гаврилов», — понял Буркут. Он стал прислушиваться. Толпа гудела, речь шла о косовице, о разделе земли, о том, что теперь ее будут распределять иначе. «Да, — подумал Буркут. — Стоят они друг против друга, как родовые враги. Но ведь тут не род — тут иное разделение: тут встали друг против друга богатство и бедность, труд и эксплуатация, сила и бессилие. Это есть то, что большевики называют классовой борьбой. Она и сейчас идет — вот зачитают декрет, и люди разойдутся как будто мирно по домам, а на следующий день они встретятся уже иными, у каждого из них будет камень за пазухой и злоба на душе. И завяжется схватка. Не на жизнь, а на смерть».

...Молча стоят Ольга и Буркут над грудами пепла. Все тут черно: черное небо вверху, черная обгоревшая земля под ногами, она хрустит, сыплется, мелкая сухая пыль взлетает из-под ног. И на Ольге платье тоже черное. Она еле сдерживается, чтобы не разреветься. Буркут молчит. Он смотрит на обгоревшую землю, на сыпучий пепел и думает: «Вот за кого я собирался биться не на жизнь, а на смерть. Вот кому посвящал я свои стихи и поэмы. Удаву Бурабаю и кабану Жабагы! А ведь они тоже казахи. Ничтожная, презренная часть моего народа, воообразившая себя всем народом. Если бы не мы, говорят они, то и казахского народа не было бы. Шариат — это мы, и адат — это мы, и кто против нас, тот против всех казахов. И ты поверил им, Буркут! Ты поверил им, дурак, и теперь ходишь по мертвому пеплу!»

Видишь, какое дело, Буркут, в городе закон, а у нас в степи обычая. Не стоит город без закона, не живет степь без обычая, иначе сразу все пойдет прахом.

Да вот, видишь, не дают, — кивнул в сердцах джигит на Шалабая.

— Дадут, — успокоил его Такежан. — Выйдет закон — и дадут. Против закона никто ничего не сделает; Вот подожди немного! Подожди! — Старик подмигнул и снова принялся за свою пиалу.

«Да вот и пойми их, — подумал Буркут, — у них ведь только и надежды на советскую власть. От своих баев и аксакалов они ничего не ждут. Что это? Их несознательность или моя глупость? А вдруг я и правда приписал своему народу не его, а свои мысли?»

Ну и хорошо. А насчет всего остального... Ты хочешь для своего народа счастья, как ты его понимаешь, но ведь народ может делать иное. У него свое понятие о плохом и хорошем, и ты свои мысли ему не навяжешь. Очень хорошо, что ты любишь свои народ, но плохо, что любовь твоя эгоистичная.

— Как это?.. — Буркуту показалось, что он ослышался.

— Да, милый, — кротко и беспощадно подтвердила Ольга. — Эгоистичная. Ведь неразумная любовь чаще всего такая. Она же навязывает любимому свои понятия: сделай вот так, а не так, потому что, по-моему, это хорошо, а это плохо, и верь, ты мне, а не себе, я лучше тебя знаю, что тебе нужно, потому что я умнее. Разве это не эгоизм? Знаешь, есть такая русская пословица: «Я тебе добра желаю — в воду толкаю, а ты добра не понимаешь — обратно вылезаешь». Похоже это на тебя?

— Нет, — сказал Буркут и засмеялся.

— А раз нет, то не решай все заранее, а попытайся понять, что желает твой народ. А поймешь его волю — покорись ей. Ведь недаром говорится: «Глас народа — глас божий».

Вот что значит песня для казаха! Поэтому больше всего Буркут боялся, что русская культура уничтожит лучшее, что есть у казахов, — его душу, его великую и бессмертную песню. Вот почему ему грустно; Вот отчего он задумчив, рассеян и вполголоса поет:

Жизнь моя, пустынная дорога,
Много остановок, шалых верст.
Счастлив был я мало, плакал много,
И всегда мой хлеб был сух да черств.
Но не знал я, как мне жить иначе
И зачем о жизни моей плачет
Эта одинокая домбра...

ничего не осталось бы в памяти народа об этих поминках, кроме скачек и бесбармаков, если бы не трагическая песня великого поэта. И не об умершем бае она была сложена, о нет! Во время скачек был убит знаменитый Кулагер — конь певца Ахана-серэ. Убили коня бандитски, два брата, Котраш и Батраш, раздробили ему голову дубиной, ибо конь бедняка не должен оставлять за собой знаменитых скакунов, выведенных на праздник лучшими джигитами всех трех родов. И песню о смерти замечательного коня, сложенную его хозяином, — этот подлинный гимн скорби, гнева и страдания — знает каждый казах. И гордятся казахи этой песнью не меньше, чем индусы мраморным чудом Тадж-Махл.

Со второго по восемнадцатый век трижды подвергался казахский народ, казалось бы, полному уничтожению. Три гибельных нашествия (гунны, монголы, джунгары), кажется, начисто сметали его с лица земли, а он все жил. А затем наступил восемнадцатый век с колониальными экспедициями царизма, с властью кокандских, хивинских, бухарских ханов.

В общем, история не состоялась. Все прошлое этого несчастного, отверженного народа сводилось к страданиям, кровавым схваткам, поражениям и смертям.

Даже в мрачном и жестоком средневековье трудно найти что-нибудь подобное. Не потому ли и душа казахского народа сохранилась больше всего не в песнях, не в радостных сказаниях, не в героических легендах — они тоже были, но не в них суть, — а в гениальном образе Коркыта и Асана-Кайгы.

Столетия скитается этот вечный странник Коркыт на своем быстроногом верблюде, надеясь отыскать землю, где нет смерти. Но куда бы он ни шел, всюду перед ним раскрывалась разверстая могила — та пустая и тесная яма, которая всегда в легендах и преданиях казахского народа являлась истинным символом смерти. И тогда он понял, что бессмертно только творчество. Человек умирает, а песня-то остается. И он научил своих соплеменников играть на кобызе.

И другой герой легенды, Асан-Кайгы, а проще сказать — Асан-горемыка, тоже ищет обетованную землю, где бы птицы свивали свои гнезда на спинах овец! Более тихого и мирного образа поэт, видимо, не мог придумать, чтобы выразить свою тоску о покое, тишине. Так и скитались веками великие печальники казахского народа, искали успокоенья и не могли найти его.