Vi använder cookies för att förbättra upplevelsen av Bookmates-webbplatsen och för att ge dig våra rekommendationer.
För mer information, läs vår cookiepolicy.
För mer information, läs vår cookiepolicy.
Godkänn alla cookies
Kakinställningar
Dela
Facebook
Twitter
Kopiera länk
Полка «Медузы»
94Böcker6.7KFöljare
Книги, которые мы читаем.
- inte tillgänglig
- 11 gillar
- 82 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- inte tillgänglig
- 9 gillar
- 57 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- inte tillgänglig
- 7 gillar
- 61 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- inte tillgänglig
- 6 gillar
- 57 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- inte tillgänglig
- 4 gillar
- 39 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- inte tillgänglig
- 4 gillar
- 13 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- 3 gillar
- 1 kommentar
- 18 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- inte tillgänglig
- 3 gillar
- 32 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- inte tillgänglig
- 3 gillar
- 9 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- 2 gillar
- 46 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- 4 gillar
- 28 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- inte tillgänglig
- 7 gillar
- 58 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- 4 gillar
- 37 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- inte tillgänglig
- 2 gillar
- 41 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- 2 gillar
- 37 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- inte tillgänglig
- 18 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- inte tillgänglig
- 3 gillar
- 65 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- inte tillgänglig
- 7 gillar
- 1 kommentar
- 65 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- inte tillgänglig
- 20 gillar
- 115 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
- inte tillgänglig
- 10 gillar
- 86 lade till
- Gilla
- Kommentera
- DelaFacebookTwitterKopiera länk
- Rapportera detta
Александр Горбачев:
Подробный рассказ о том, как Вальтер Беньямин, Теодор Адорно, Герберт Маркузе и их последователи стали одним из важнейших мыслителей современности. Интереснее всего — биографические обстоятельства: от мелких деталей (Адорно очень любил бегемотов) до важных сюжетов, во многом определивших философию геров книги — скажем, почти все первое поколение Франкфуртской школы так или иначе сопротивлялось прагматическому капитализму собственных родителей, зажиточных европейских евреев конца XIX века. Дальше — тоже мощно: становится яснее, как и почему идеи Школы менялись вследствие прихода Гитлера власти или, допустим, триумфа поп-культуры. Иногда автор слишком увлекается пересказом чужих идей и немного начинает разговаривать сам с собой, но вообще — полезное чтение, если хочешь устаканить в голове развитие постмарксизма от Хорхаймера до Хабермаса.
Подробный рассказ о том, как Вальтер Беньямин, Теодор Адорно, Герберт Маркузе и их последователи стали одним из важнейших мыслителей современности. Интереснее всего — биографические обстоятельства: от мелких деталей (Адорно очень любил бегемотов) до важных сюжетов, во многом определивших философию геров книги — скажем, почти все первое поколение Франкфуртской школы так или иначе сопротивлялось прагматическому капитализму собственных родителей, зажиточных европейских евреев конца XIX века. Дальше — тоже мощно: становится яснее, как и почему идеи Школы менялись вследствие прихода Гитлера власти или, допустим, триумфа поп-культуры. Иногда автор слишком увлекается пересказом чужих идей и немного начинает разговаривать сам с собой, но вообще — полезное чтение, если хочешь устаканить в голове развитие постмарксизма от Хорхаймера до Хабермаса.
Александр Поливанов:
«Петровы в гриппе» у меня не пошли настолько, что я написал рецензию сюда, не дочитав ее до конца (каюсь) — и чтобы искупить вину, решил прочитать и «Отдел». С предвкушением такой же тоски — и обманулся. Неторопливое и точное описание быта (где другому писателю хватит фразы «он вышел покурить», Сальникову может не хватить страницы) как нельзя лучше подходит к хоррорному сюжету романа — то есть жутко становится не от самих зверств и убийств (немногочисленных), а от того, с какой будничной простотой они описаны. Дочитывал эту книгу в последние дни 2018-го — и мечтал оставить этот мрак там же, в прошлом году, но чуть-чуть не успел.
«Петровы в гриппе» у меня не пошли настолько, что я написал рецензию сюда, не дочитав ее до конца (каюсь) — и чтобы искупить вину, решил прочитать и «Отдел». С предвкушением такой же тоски — и обманулся. Неторопливое и точное описание быта (где другому писателю хватит фразы «он вышел покурить», Сальникову может не хватить страницы) как нельзя лучше подходит к хоррорному сюжету романа — то есть жутко становится не от самих зверств и убийств (немногочисленных), а от того, с какой будничной простотой они описаны. Дочитывал эту книгу в последние дни 2018-го — и мечтал оставить этот мрак там же, в прошлом году, но чуть-чуть не успел.
Александр Поливанов:
Роман, который я стал считать, увидев, что его перевела Настя Завозова. Очень легкий, очень про Америку 60-х, но чуть более лихо закрученный по сюжету, чем может показаться сначала; с несколькими трудными для переводчика задачками (как, например, перевести группировку greasers, если ее этимология — от марки геля для волос: Для фильма Копполы 80-х его перевели как «бриолинщики», у Завозовой — «грязеры», я так понимаю, существует еще вариант «гризеры»)
Роман, который я стал считать, увидев, что его перевела Настя Завозова. Очень легкий, очень про Америку 60-х, но чуть более лихо закрученный по сюжету, чем может показаться сначала; с несколькими трудными для переводчика задачками (как, например, перевести группировку greasers, если ее этимология — от марки геля для волос: Для фильма Копполы 80-х его перевели как «бриолинщики», у Завозовой — «грязеры», я так понимаю, существует еще вариант «гризеры»)
Александр Поливанов:
Главная книга года для меня, совершенно оглушительный какой-то роман, оставивший меня в недоумении, дискомфорте и желании поговорить, о ком я только что прочитал. Там в центре повествования удивительный персонаж — последователь Ганди, толстовец, религиозный фанатик с признаками начинающегося психического расстройства; он колесит по Америке, продавая книги — и в конце концов разочаровываясь в боге. И по ходу романа все никак не удается поймать автора за хвост — он этому герою сопереживает? нет. Сочувствует? нет Завидует? точно нет; кажется, он вместе с ним сходит с ума.
Главная книга года для меня, совершенно оглушительный какой-то роман, оставивший меня в недоумении, дискомфорте и желании поговорить, о ком я только что прочитал. Там в центре повествования удивительный персонаж — последователь Ганди, толстовец, религиозный фанатик с признаками начинающегося психического расстройства; он колесит по Америке, продавая книги — и в конце концов разочаровываясь в боге. И по ходу романа все никак не удается поймать автора за хвост — он этому герою сопереживает? нет. Сочувствует? нет Завидует? точно нет; кажется, он вместе с ним сходит с ума.
Александр Поливанов:
Когда начинал читать книжку, очень боялся, что у меня в худшую сторону изменится отношение к Олегу Навальному — все-таки одно дело шутки и рисуночки, а другое — книжка на много сотен страниц, где надо и структуру держать, и не слишком глумиться, и не жалеть себя. У Навального получилось — отличная книга, читается как один большой рассказ. Абсурдное чувство юмора и злость на бессмысленность мироздания автора не покидают — и не изменяют ему.
Когда начинал читать книжку, очень боялся, что у меня в худшую сторону изменится отношение к Олегу Навальному — все-таки одно дело шутки и рисуночки, а другое — книжка на много сотен страниц, где надо и структуру держать, и не слишком глумиться, и не жалеть себя. У Навального получилось — отличная книга, читается как один большой рассказ. Абсурдное чувство юмора и злость на бессмысленность мироздания автора не покидают — и не изменяют ему.
Александр Поливанов:
Книга о послереволюционном Крыме, которую, конечно, надо было прочитать лет 10–15 назад, но что делать. Решил «взять» ее в отпуск по двум причинам — во-первых, хотелось, чтобы само слово «крым» хоть немного очистилось от ассоциаций последних четырех лет (получилось!), во-вторых, мой дедушка родился в Симферополе в 1918 году — при не самых понятных обстоятельствах, мне хотелось побольше контекста (почти не получилось). Книга Шмелева жуткая, страшная, но все-таки из тех, что назовешь скорее «важными», чем «интересными»; на сотни страниц в ней одна эмоция — голодной безнадежности, лютого озверения людей, которые еще совсем недавно вполне себе гармонично с друг другом уживались. И никакого просвета, никакого даже намека на возможное изменение — все рухнуло, цивилизация уничтожена.
Книга о послереволюционном Крыме, которую, конечно, надо было прочитать лет 10–15 назад, но что делать. Решил «взять» ее в отпуск по двум причинам — во-первых, хотелось, чтобы само слово «крым» хоть немного очистилось от ассоциаций последних четырех лет (получилось!), во-вторых, мой дедушка родился в Симферополе в 1918 году — при не самых понятных обстоятельствах, мне хотелось побольше контекста (почти не получилось). Книга Шмелева жуткая, страшная, но все-таки из тех, что назовешь скорее «важными», чем «интересными»; на сотни страниц в ней одна эмоция — голодной безнадежности, лютого озверения людей, которые еще совсем недавно вполне себе гармонично с друг другом уживались. И никакого просвета, никакого даже намека на возможное изменение — все рухнуло, цивилизация уничтожена.
Александр Поливанов:
Когда я первый раз читал «Анну Каренину» я не заметил, что она в двух томах, думал, что в одном. И вот он подходит к концу, подходит к концу, а Каренина все никак не бросается под поезд. Наконец, последняя страница прочитана, Каренина жива — и умом-то я понимал, что, наверное, должен быть второй том, — но краешком сознания все-таки подумал: «Наврали!»
На этот раз случилась похожая история: на букмейте АК тоже в двух томах, и тоже я думал, что роман вдвое меньше. Первый том абсолютно гениальный, образцовая литература, главный роман на русском языке в моем личном рейтинге (ну по крайней мере, сейчас) —выточенная композиция, точные описания, сложные ходы и параллели, пересечения. Второй не такой мощный, не такой плотный, Толстой, как и в «Войне и мире» не заканчивает, не ставит точку — а пишет дополнительный эпилог про Левина.
Но как же выстроены сцены в первом томе! Бал Кити, на котором она должна сиять и проваливается, а потом, через половину тома, скачки Вронского, на которых он должен сиять и проваливается — и оба раза невольной виной тому Каренина; как медленно и постепенно вливается в роман тема смерти, через попытку самоубийства Вронского, через брата Левина, через саму Каренину.
Еще одна штука, которую заметил на этот раз и которую, наверное, все уже давно знает — как нелюбовь Толстого к Вронскому сказывается на описаниях — у АК есть внутренний голос, у Кити есть, у Левина есть, а вот Вронский описывается чаще всего со стороны, с помощью поступков, а не мыслей. Иногда Толстому нужно даже вставить новых героев, чтобы описать Вронского через них (художника в Италии, например)
Когда я первый раз читал «Анну Каренину» я не заметил, что она в двух томах, думал, что в одном. И вот он подходит к концу, подходит к концу, а Каренина все никак не бросается под поезд. Наконец, последняя страница прочитана, Каренина жива — и умом-то я понимал, что, наверное, должен быть второй том, — но краешком сознания все-таки подумал: «Наврали!»
На этот раз случилась похожая история: на букмейте АК тоже в двух томах, и тоже я думал, что роман вдвое меньше. Первый том абсолютно гениальный, образцовая литература, главный роман на русском языке в моем личном рейтинге (ну по крайней мере, сейчас) —выточенная композиция, точные описания, сложные ходы и параллели, пересечения. Второй не такой мощный, не такой плотный, Толстой, как и в «Войне и мире» не заканчивает, не ставит точку — а пишет дополнительный эпилог про Левина.
Но как же выстроены сцены в первом томе! Бал Кити, на котором она должна сиять и проваливается, а потом, через половину тома, скачки Вронского, на которых он должен сиять и проваливается — и оба раза невольной виной тому Каренина; как медленно и постепенно вливается в роман тема смерти, через попытку самоубийства Вронского, через брата Левина, через саму Каренину.
Еще одна штука, которую заметил на этот раз и которую, наверное, все уже давно знает — как нелюбовь Толстого к Вронскому сказывается на описаниях — у АК есть внутренний голос, у Кити есть, у Левина есть, а вот Вронский описывается чаще всего со стороны, с помощью поступков, а не мыслей. Иногда Толстому нужно даже вставить новых героев, чтобы описать Вронского через них (художника в Италии, например)
mer
Александр Горбачев:
Когда я учился в университете, Андрей Леонидович Зорин читал у нас историю литературы XVIII века. С каждым годом понимаю, как же мне повезло учиться у одного из лучших российских гуманитарных ученых в этом веке. Лишний раз убедился в этом, прочитав эту книжку. Формально это пристальный анализ дневника Андрея Тургенева — юноши из хорошей дворянской семьи, много переживавшего из-за любви и секса и умершего (не в последнюю очередь от переживаний), когда ему было всего 22 года. В реальности — очень убедительное объяснение того, как культура определяет то, как мы живем и чувствуем, и как бывает сложно любить и думать тем, кто оказывается на сломе культурных эпох. Зорин мимоходом упоминает, что в постмодерную эпоху эмоции начинает определять не только литература и кинематограф, но и СМИ — интересно теперь почитать что-нибудь и про это. Ну и еще любопытная деталь: пока Андрей Тургенев вел дневник, у России в результате дворцового переворота сменился император — но Тургенев куда больше был увлечен Гете, Лафатером и Карамзиным: он не упоминает об этом, кажется, вообще. Как минимум в этом двадцатилетние за 200 с лишним лет не очень изменились.
Когда я учился в университете, Андрей Леонидович Зорин читал у нас историю литературы XVIII века. С каждым годом понимаю, как же мне повезло учиться у одного из лучших российских гуманитарных ученых в этом веке. Лишний раз убедился в этом, прочитав эту книжку. Формально это пристальный анализ дневника Андрея Тургенева — юноши из хорошей дворянской семьи, много переживавшего из-за любви и секса и умершего (не в последнюю очередь от переживаний), когда ему было всего 22 года. В реальности — очень убедительное объяснение того, как культура определяет то, как мы живем и чувствуем, и как бывает сложно любить и думать тем, кто оказывается на сломе культурных эпох. Зорин мимоходом упоминает, что в постмодерную эпоху эмоции начинает определять не только литература и кинематограф, но и СМИ — интересно теперь почитать что-нибудь и про это. Ну и еще любопытная деталь: пока Андрей Тургенев вел дневник, у России в результате дворцового переворота сменился император — но Тургенев куда больше был увлечен Гете, Лафатером и Карамзиным: он не упоминает об этом, кажется, вообще. Как минимум в этом двадцатилетние за 200 с лишним лет не очень изменились.
Александр Поливанов:
Запоздало прочел «Шапку» Войновича и понял, что все-таки предвзято отношусь к «профессиональным сатирикам»: будь то Салтыков-Щедрин, Войнович или, прости господи, Шендерович. Вроде все на месте, временами по-настоящему смешно, ритм бодрый, есть несколько неожиданных мест — но насколько же легче и изящнее писать про то же (литературный быт позднего совка) получалось у Довлатова. И еще этот сюжет с вопиюще очевидным гоголевским подтекстом («шапка=шинель»)... В некрологе Войновичу на Медузе Денис Драгунский писал, что умер настоящий старый писатель — и вот да, в «Шапке» этот «старый писатель», писатель (анти)советской школы очень хорошо чувствуется.
Запоздало прочел «Шапку» Войновича и понял, что все-таки предвзято отношусь к «профессиональным сатирикам»: будь то Салтыков-Щедрин, Войнович или, прости господи, Шендерович. Вроде все на месте, временами по-настоящему смешно, ритм бодрый, есть несколько неожиданных мест — но насколько же легче и изящнее писать про то же (литературный быт позднего совка) получалось у Довлатова. И еще этот сюжет с вопиюще очевидным гоголевским подтекстом («шапка=шинель»)... В некрологе Войновичу на Медузе Денис Драгунский писал, что умер настоящий старый писатель — и вот да, в «Шапке» этот «старый писатель», писатель (анти)советской школы очень хорошо чувствуется.
Александр Поливанов:
23 истории про молодых женщин, живущих в 1980-е, но рассказанные из 2010-х (это подчеркивается даже лексикой — например, использованием слова «адский» в современном значении). Даже не истории — очень часто рассказы обрываются ни на чем, повествование не «закрывается», в нем нет «героев» и «подлецов», добро не побеждает зло, ружье не стреляет в пятом акте. Это скорее зарисовки из 80-х, написанные для тех, кто в эти 80-е либо не жил, либо жил, но основательно позабыл. Самое интересное в книге, пожалуй, не героини, а рассказчик — выросший Лева из «Детства Левы» того же автора, который на фоне этих женщин как-то даже не живет, а находится, наблюдает за ними со стороны, недотепа, которого все время все посылают то за вином, то за штопором, и он из этого своего недотепства видит что-то такое, что незаметно остальным.
23 истории про молодых женщин, живущих в 1980-е, но рассказанные из 2010-х (это подчеркивается даже лексикой — например, использованием слова «адский» в современном значении). Даже не истории — очень часто рассказы обрываются ни на чем, повествование не «закрывается», в нем нет «героев» и «подлецов», добро не побеждает зло, ружье не стреляет в пятом акте. Это скорее зарисовки из 80-х, написанные для тех, кто в эти 80-е либо не жил, либо жил, но основательно позабыл. Самое интересное в книге, пожалуй, не героини, а рассказчик — выросший Лева из «Детства Левы» того же автора, который на фоне этих женщин как-то даже не живет, а находится, наблюдает за ними со стороны, недотепа, которого все время все посылают то за вином, то за штопором, и он из этого своего недотепства видит что-то такое, что незаметно остальным.
Александр Поливанов:
«Мой глупый земляк Солоухин зовет вас в лес соленые рыжики собирать. Да плюньте вы в его соленые рыжики, займемся лучше икотой». Этой цитатой из «Москвы-Петушков» долгое время исчерпывающе описывались мои отношения с так называемой "деревенской прозой", но вот сейчас исправляюсь. «Прощание с Матерой» — отлично выстроенная, с блестящей нагнетающей концовкой (а это редкость) проза, герои выпуклые и запоминающиеся, позиция автора — недидактическая; в общем, настоящая литература. Что-то спустя 40 лет после первой публикации кажется странным, что-то — наивным (вся линия с хозяином острова), что-то — написанным ради того, чтобы употребить редкое слово, но это совсем никакие не «соленые рыжики»
«Мой глупый земляк Солоухин зовет вас в лес соленые рыжики собирать. Да плюньте вы в его соленые рыжики, займемся лучше икотой». Этой цитатой из «Москвы-Петушков» долгое время исчерпывающе описывались мои отношения с так называемой "деревенской прозой", но вот сейчас исправляюсь. «Прощание с Матерой» — отлично выстроенная, с блестящей нагнетающей концовкой (а это редкость) проза, герои выпуклые и запоминающиеся, позиция автора — недидактическая; в общем, настоящая литература. Что-то спустя 40 лет после первой публикации кажется странным, что-то — наивным (вся линия с хозяином острова), что-то — написанным ради того, чтобы употребить редкое слово, но это совсем никакие не «соленые рыжики»
Александр Поливанов:
Роман Фредрика Бакмана очень сложный и очень простой для чтения одновременно. Сложный — потому что надо следить за постоянно расширяющимися сюжетными линиями так, что к середине книжки немного теряешь ориентиры. Простой — потому что автор навязчиво проговаривает нам несколько тезисов и пользуется одними и теми же стилистическими приемами — как будто хочет что-то втолковать. Это книга, где главной героине семь лет, но при этом роман явно не для детского и, возможно, и не для юношеского чтения — но при этом вроде бы как и не для взрослых тоже. В общем, безусловный бестселлер, к тому же, кажется, очень прилично переведенный, но который не хочется рекомендовать.
Роман Фредрика Бакмана очень сложный и очень простой для чтения одновременно. Сложный — потому что надо следить за постоянно расширяющимися сюжетными линиями так, что к середине книжки немного теряешь ориентиры. Простой — потому что автор навязчиво проговаривает нам несколько тезисов и пользуется одними и теми же стилистическими приемами — как будто хочет что-то втолковать. Это книга, где главной героине семь лет, но при этом роман явно не для детского и, возможно, и не для юношеского чтения — но при этом вроде бы как и не для взрослых тоже. В общем, безусловный бестселлер, к тому же, кажется, очень прилично переведенный, но который не хочется рекомендовать.
Александр Поливанов:
Читал «Кысь» что-то типа в 11 классе, теперь вот решил перечитать, и удивительное дело: Первая часть показалась страшно затянутой, такой, которую автору очень интересно писать, а читателю очень скучно читать; а вторая — там где главный герой превращается в Санитара — бодрой, захватывающей, многогранной. В каком-то смысле эта вторая часть — осмысление и похороны 1990-х; вот, положим, гласность дала вам в руки старую культуру, так вы же ей все равно воспользоваться не сможете, а сделаете все еще только хуже.
Читал «Кысь» что-то типа в 11 классе, теперь вот решил перечитать, и удивительное дело: Первая часть показалась страшно затянутой, такой, которую автору очень интересно писать, а читателю очень скучно читать; а вторая — там где главный герой превращается в Санитара — бодрой, захватывающей, многогранной. В каком-то смысле эта вторая часть — осмысление и похороны 1990-х; вот, положим, гласность дала вам в руки старую культуру, так вы же ей все равно воспользоваться не сможете, а сделаете все еще только хуже.
Александр Поливанов:
Первый за долгое време роман, который я читал с утилитарной целью — понять что-то про страну (Голландию), в которой я только что побывал в первый раз в жизни и от которой остался в восхищенной заинтересованности. И поначалу получил то, что хотел — убедился, что в современной литературе голландцы, как и многие другие европейцы, пытаются осмыслить проблемы миграции, расовой дискриминации и позитивной дискриминации, отношений с соседями (в данном случае — с французами), «нормальности» (в смысле психологии); подтвердил догадку, что в коллективной голландской памяти Вторая мировая занимает существенное место (такого количества разнообразных памятников жертвам войны я нигде в Западной Европе не видел). Но потом все это отошло на второй план, а на первый вышел мастерски развернутый сюжет и главный вопрос, который Кох ставит перед читателями — в чем мы должны признаваться публично, а какие «грехи» скрывать ради семейного счастья (NB: речь не про измены, несмотря на «грехи» в кавычках); на какие преступления можно пойти ради детей. Читается на одном дыхании.
Первый за долгое време роман, который я читал с утилитарной целью — понять что-то про страну (Голландию), в которой я только что побывал в первый раз в жизни и от которой остался в восхищенной заинтересованности. И поначалу получил то, что хотел — убедился, что в современной литературе голландцы, как и многие другие европейцы, пытаются осмыслить проблемы миграции, расовой дискриминации и позитивной дискриминации, отношений с соседями (в данном случае — с французами), «нормальности» (в смысле психологии); подтвердил догадку, что в коллективной голландской памяти Вторая мировая занимает существенное место (такого количества разнообразных памятников жертвам войны я нигде в Западной Европе не видел). Но потом все это отошло на второй план, а на первый вышел мастерски развернутый сюжет и главный вопрос, который Кох ставит перед читателями — в чем мы должны признаваться публично, а какие «грехи» скрывать ради семейного счастья (NB: речь не про измены, несмотря на «грехи» в кавычках); на какие преступления можно пойти ради детей. Читается на одном дыхании.
Александр Горбачев:
Написать о войне интересно — очень сложная задача, и эта книга с ней скорее не справляется: если вы не увлечены боевой стратегией и тактикой, продираться сквозь описания боев и маршей будет сложновато. Тем не менее, труд все-таки полезный, потому что рассказывает о не самом известном фронте Первой мировой — при том, что результаты сражений на этом фронте до сих пор нам аукаются (см. войну в Сирии, ИГИЛ, да и вообще положение дел на Ближнем Востоке). Кроме того, тут изложен контекст, в котором произошел геноцид армян, — и становится понятна политическая природа ультранасилия. А самое поразительное лично для меня — внятный и четкий рассказ про природу Первой мировой войны, из которого следует, что война эта была — по крайней мере, с нынешней моральной точки зрения — ну вот совсем бессмысленной. То есть если Вторая мировая хотя бы в процессе превратилась в битву с абсолютным злом, то эта книга хладнокровно описывает, как сотни тысяч человек гибли за геополитические интересы и имперские амбиции.
Написать о войне интересно — очень сложная задача, и эта книга с ней скорее не справляется: если вы не увлечены боевой стратегией и тактикой, продираться сквозь описания боев и маршей будет сложновато. Тем не менее, труд все-таки полезный, потому что рассказывает о не самом известном фронте Первой мировой — при том, что результаты сражений на этом фронте до сих пор нам аукаются (см. войну в Сирии, ИГИЛ, да и вообще положение дел на Ближнем Востоке). Кроме того, тут изложен контекст, в котором произошел геноцид армян, — и становится понятна политическая природа ультранасилия. А самое поразительное лично для меня — внятный и четкий рассказ про природу Первой мировой войны, из которого следует, что война эта была — по крайней мере, с нынешней моральной точки зрения — ну вот совсем бессмысленной. То есть если Вторая мировая хотя бы в процессе превратилась в битву с абсолютным злом, то эта книга хладнокровно описывает, как сотни тысяч человек гибли за геополитические интересы и имперские амбиции.
Александр Поливанов:
В университете я ходил на семинар «Литературный быт, литературная репутация», и при прочтении «Войны» не мог его не вспомнить. Я начал книгу об ужасах войны в Чечне в ночь «смерти» Бабченко, и сопереживал лирическому герою, проникся пафосом книги. Заканчивал я «Войну», когда Бабченко «ожил», и книга почти потеряла для меня интерес. Дело тут не в какой-то обиде на Бабченко, а в силе литературной репутации — если писатель обманул меня в своей настоящей жизни, то кто поручится, что все написанное им (даже много лет назад) — правда? Тем более что проверить я все равно не могу.
Возможно, что дело еще и вот в чем: вторая часть в книге намного слабее первой, где Бабченко максимально жесток по отношению к читателю и максимально искренен. Наверное, максимально искренен.
В университете я ходил на семинар «Литературный быт, литературная репутация», и при прочтении «Войны» не мог его не вспомнить. Я начал книгу об ужасах войны в Чечне в ночь «смерти» Бабченко, и сопереживал лирическому герою, проникся пафосом книги. Заканчивал я «Войну», когда Бабченко «ожил», и книга почти потеряла для меня интерес. Дело тут не в какой-то обиде на Бабченко, а в силе литературной репутации — если писатель обманул меня в своей настоящей жизни, то кто поручится, что все написанное им (даже много лет назад) — правда? Тем более что проверить я все равно не могу.
Возможно, что дело еще и вот в чем: вторая часть в книге намного слабее первой, где Бабченко максимально жесток по отношению к читателю и максимально искренен. Наверное, максимально искренен.
Александр Горбачев:
Основополагающая книга великого французского философа, способная всерьез поколебать представления о том, как устроен мир. Тезис о том, что весь мир вокруг нас и наше восприятие реальности так или иначе сконструированы определенными институтами и агентами, в 2018 году может показаться очевидным — но во-первых, книга писалась, когда он таковым не был, а во-вторых, тут важна конкретика. Фуко подробно и блистательно анализирует, как в XVIII-XIX веках в западных обществах появились современные институты уголовного права (и в первую очередь тюрьма) — и показывает, как через них общество пропитал новый, особенно внимательный типа власти и надзора; совсем огрубляя, то, что кажется правом, после прочтения Фуко начинает выглядеть как принуждение. Если еще проще: Фуко показывает, что привычная подростковая сентенция «школа — это тюрьма» — это не просто штамп, а буквально так и есть.
Основополагающая книга великого французского философа, способная всерьез поколебать представления о том, как устроен мир. Тезис о том, что весь мир вокруг нас и наше восприятие реальности так или иначе сконструированы определенными институтами и агентами, в 2018 году может показаться очевидным — но во-первых, книга писалась, когда он таковым не был, а во-вторых, тут важна конкретика. Фуко подробно и блистательно анализирует, как в XVIII-XIX веках в западных обществах появились современные институты уголовного права (и в первую очередь тюрьма) — и показывает, как через них общество пропитал новый, особенно внимательный типа власти и надзора; совсем огрубляя, то, что кажется правом, после прочтения Фуко начинает выглядеть как принуждение. Если еще проще: Фуко показывает, что привычная подростковая сентенция «школа — это тюрьма» — это не просто штамп, а буквально так и есть.
Александр Поливанов:
Удивительное дело: когда читал, был уверен, что книга написана где-то в 1870-е, и поэтому хотел написать всякие благоглупости об условной смелости романа, о сходстве с Салтыковым-Щедриным — и о том, что несмотря на все это, роман из XXI века читается старомодно, с большим количеством лишних деталей. А теперь вот взглянул на дату — 1856 год, это еще до (привожу в пример русскую литературу, потому что лучше разбираюсь) «Отцов и детей», «Преступления и наказания» и «Войны и мира»; другая эпоха совсем. В общем, в 1856 году эти лишние детали и какая-то, кхм, негибкость автора еще более понятны и объяснимы, а роман от этого еще более важный, и в общем понятно, почему его считают одним из величайших в XIX веке.
Удивительное дело: когда читал, был уверен, что книга написана где-то в 1870-е, и поэтому хотел написать всякие благоглупости об условной смелости романа, о сходстве с Салтыковым-Щедриным — и о том, что несмотря на все это, роман из XXI века читается старомодно, с большим количеством лишних деталей. А теперь вот взглянул на дату — 1856 год, это еще до (привожу в пример русскую литературу, потому что лучше разбираюсь) «Отцов и детей», «Преступления и наказания» и «Войны и мира»; другая эпоха совсем. В общем, в 1856 году эти лишние детали и какая-то, кхм, негибкость автора еще более понятны и объяснимы, а роман от этого еще более важный, и в общем понятно, почему его считают одним из величайших в XIX веке.
Александр Поливанов:
Это мой пятый Доктор Живаго. Очень хорошо помню все пять. Первый, прочитанный по необходимости, проглоченный и не понятый. Второй оставил после себя даже не разочарование, а злость («И это вы мне предлагаете считать лучшим романом XX века»?). На третий раз я почувствовал в повествовании, которое не касалось взаимоотношений людей, поэзию, но все еще не мог простить Пастернаку композиционных натяжек и всех этих «судеб скрещений». В четвертый раз я читал запоем — проезжая нужные станции метро, по получасу останавливаясь перед турникетами на выход, чтобы почитать подольше, сопереживая героям и положениям. И вот пятый. Говорят, что великую поэзию можно отличить по «душевной дрожи»; сложно читать роман, где эта дрожь может настигнуть на каждой третьей странице шестисотстраничной книги. Сильнее всего на этот раз — тоска по невосполнимо ушедшему времени и ушедшим людям: по тем, кто был умнее и гармоничнее, кто был тоньше организован и сложнее настроен, чем я.
Это мой пятый Доктор Живаго. Очень хорошо помню все пять. Первый, прочитанный по необходимости, проглоченный и не понятый. Второй оставил после себя даже не разочарование, а злость («И это вы мне предлагаете считать лучшим романом XX века»?). На третий раз я почувствовал в повествовании, которое не касалось взаимоотношений людей, поэзию, но все еще не мог простить Пастернаку композиционных натяжек и всех этих «судеб скрещений». В четвертый раз я читал запоем — проезжая нужные станции метро, по получасу останавливаясь перед турникетами на выход, чтобы почитать подольше, сопереживая героям и положениям. И вот пятый. Говорят, что великую поэзию можно отличить по «душевной дрожи»; сложно читать роман, где эта дрожь может настигнуть на каждой третьей странице шестисотстраничной книги. Сильнее всего на этот раз — тоска по невосполнимо ушедшему времени и ушедшим людям: по тем, кто был умнее и гармоничнее, кто был тоньше организован и сложнее настроен, чем я.
Александр Поливанов:
Предисловие начинается с напоминания, что Зыгарь — не историк, а журналист, и это напоминание защищает автора от большинства нападок, с которыми хочется накинуться на автора, пока читаешь книгу. Задача Зыгаря, кажется, не в установлении "правды", а в том чтобы рассказать эту историю современным читателям, дав слово всем сторонам. В «Империя должна умереть» действуют «хипстеры», «русские оккупанты», «бомжи» и «несистемная оппозиция», писатели начала XX века друг друга «троллят» и оказываются в ситуации «постправды» (и в этом есть опасность, что ее язык устареет раньше, чем содержание), но в ней действительно мало самого Зыгаря (в основном, его авторская позиция дана в примечаниях и послесловии). Книга помогает «распрямить» представления о революции и вспомнить/узнать множество деталей, но как-то немножко обидно, если это — главная книга к 100-летию революции; оказалось, что современной России нужен нейтральный, спрямляющий углы учебник, а не новое полемическое высказывание.
Предисловие начинается с напоминания, что Зыгарь — не историк, а журналист, и это напоминание защищает автора от большинства нападок, с которыми хочется накинуться на автора, пока читаешь книгу. Задача Зыгаря, кажется, не в установлении "правды", а в том чтобы рассказать эту историю современным читателям, дав слово всем сторонам. В «Империя должна умереть» действуют «хипстеры», «русские оккупанты», «бомжи» и «несистемная оппозиция», писатели начала XX века друг друга «троллят» и оказываются в ситуации «постправды» (и в этом есть опасность, что ее язык устареет раньше, чем содержание), но в ней действительно мало самого Зыгаря (в основном, его авторская позиция дана в примечаниях и послесловии). Книга помогает «распрямить» представления о революции и вспомнить/узнать множество деталей, но как-то немножко обидно, если это — главная книга к 100-летию революции; оказалось, что современной России нужен нейтральный, спрямляющий углы учебник, а не новое полемическое высказывание.
fb2epub
Dra och släpp dina filer
(upp till fem åt gången)