М.М. Пришвин. Ранний дневник (1905–1913)

Иногда страшно подумать в пути: за это время, быть может, умерла мать, дети… Ведь так оторваться, как я, — значит уметь разорвать со всеми, значит объявить весь мир без родственников, значит, с другой стороны, в каждом встречном человеке видеть частицу мира, опираться на них, делать постоянные открытия…

Она высокая, глаза серые, большие, будет бить мужа, нос прямой, дикая. Я говорю с ее матерью-старушкой о китайцах, она смотрит дико, будто не хотела [знать], что я говорю, но, видимо, и хотела и некстати спрашивала: — Что, они курят опиум? — Опиум, — отвечаю я. И она смолкала и каменела. Я еще спросил что-то, она ответила. Я ей рассказал об Урале. — Ночь не спать. — Нет, спите, но я проведу ниточку и буду шептать: «усни глазок, усни другой», а на заре дерну. — Она засмеялась, сразу вспыхнула и побежала и спряталась за вагонами… Я ей рассказал легенду о попе и свирели… Вспыхивает и каменеет. Ночь… мост через Белую… черная ночь и [кричит] перепел… кузнечики… мы глядим… под нами гудит мост, от этого даль широка… хочется сказать, и все пустяки. Своего Бога, говорю я, нельзя узнать… да, соглашается она и спросила: как бы так, чтобы не изменяться… а то завтра я буду другая. Сибирский грубый народ… Поезд наш стучит по полям… полон запахами во тьме. Безответно… Дико… Утро, река в 2 часа. Она спит. Я опять засыпаю… Выхожу: она смотрит на Урал.
Какой силы должно быть чувство, чтобы победить и утром, чтобы вместе с птицами любить!

Когда умер Христос, то содрогнулась вся природа, а теперь у нас когда умирает кто-нибудь, то содрогаются только близкие: волна недалекая. Чем жизнь моложе и цельнее, тем сильнее ответит волна. Но природа стоит, кажется, равнодушная. И кажется, что это отдельный мир, это хранилище общего мирового начала никогда не поколеблется от нашего горя. И там бывают бури и плач, но живым [людям] мало понятные. Умер человек и перешел туда, в мировое хранилище. Если он своего здешнего не дожил, за него мы доживаем своим горем. А он там со всеми, то мчится ураганом на верху леса, то плачет дождем, то улыбается солнышком, и мы узнаем тогда свое в этом общем. Рыдай, мать, над свежей могилой: сына убили японцы. Рыдай! — волна дальше идет, там другая мать, третья, но хранилище общего семени неколебимо. Мы горем своим доживаем, чего человек не дожил.