Прыжок в длину

Таким образом, негодяйчик, защищенный плотностью своего телесного состава, наделенный способностью приманивать прекраснодушных идиотов для исполнения их, идиотов, человеческого долга, был фатально живуч.

Главным последствием был Женечка, само его существование, растущая, как опухоль, ценность этого примата – несокрушимого в своей заурядности, то и дело предлагающего хорошим, беззащитным людям смертельный тест на человечность.

Автор сценария был, возможно, даровит, и сперва герои изъяснялись живо, собственными характерными голосами, но уже после нескольких реплик, получив от псевдо-Ведерникова прямо в лицо увесистую, сочную плюху добра, принимались бормотать, булькать, каяться в собственном мелочном пессимизме, хотя у них-то имелся полный набор человеческих конечностей.

Человек, пренебрегающий нормами морали, тем самым утрачивает права; блюдущий же, напротив, свои права укрепляет.

Ведерникова поражало, какое значение придают люди-женечки себе и всем проявлениям своей повседневности. Они готовили пищу, лечили насморк, заводили дымчатых котяток, интриговали в офисах, представлявшихся Ведерникову единым громадным помещением вроде вокзала, с темным плотным гулом под неясным сводом, – и все это доводилось до сведения города и мира в режиме прямой трансляции. Люди-женечки судили обо всем, что попадалось им под руку: о политиках, о книжных новинках, о музыкальных стилях, о военных стратегиях, – и основой суждений был не опыт, не особая осведомленность, не ощущаемые в себе таланты, но единственно сам факт существования человека-женечки, фундаментальный и неоспоримый. Люди-женечки не ставили над собой никаких авторитетов, у них было все свое: грубое натуральное хозяйство коротеньких умозаключений и лоскутных предрассудков. Им этого хватало для той жизни, которую они вели. Жизнь в целом была недурна и дотошно документировалась при помощи селфи. Было что-то неуловимо общее у всех этих рекламных автопортретов: натужность ракурса, некоторая перекошенность и леворукость субъекта (в правой удерживается на отлете только что щелкнувший, хапнувший картинку девайс), зато почти у всех роскошные морды и большие, уверенные улыбки.

Свойство воздуха таково, что человек наблюдает не столько реальность, сколько собственные проекции – и увидеть настоящее так же трудно, как рассмотреть ночной пейзаж сквозь свое отражение в темном окне.

Решиться на убийство еще не значит его осуществить. Проблемой стал пистолет. Встретиться с негодяйчиком Ведерников мог только у себя дома, во время очередного, с дарами, визита. Пистолет был тяжел, угловат, не влезал целиком в дряблый карман трикотажных домашних штанов, а, будучи все-таки туда помещен и задернут кофтой, стягивал штаны на сторону и вниз, так что приходилось их все время поддерживать да унимать болтанку металлического груза. В таком виде Ведерников был крайне подозрителен, казалось, будто он на кривом ходу дрочит.

За цветами явился сам председатель родительского комитета, муниципальный чиновник, чей орлиный нос и полный дамский подбородок вместе придавали его большому свежему лицу нечто британское.

Сегодня все сказки и киномифы пресуществляются в вещи. Лет, пожалуй, двадцать назад игрушки по большей части дублировали реальность – хотя было что-то страшненькое в этом мире миниатюрных копий, превосходящих числом оригиналы, как превосходит млекопитающих почти не замечаемый, но суммарно весящий тонны и тонны мир насекомых. Теперь же товар для детей воплощает в кричащих и грубых формах все то, что плавает, клубится, взрывается у них в головах.

Ведерников знал многих ампутантов, по-разному редуцированных: от практически целых экземпляров до похожих на коряги человеческих обрубков. Почти у всех матери были добрые, самоотверженные, про них даже говорили – святые. Этих женщин роднила какая-то искусственная бодрость, сообщавшая их движениям автоматизм и неловкость заводных игрушек, – а глаза у всех были больные, с поволокой бессонниц. Боль, конечно, была настоящей, кто бы посмел в этом усомниться. Однако Ведерников догадывался – испытывая при этом тайный стыд, – что те трогательные существа, которых так жалеют эти увядшие мадонны, очень мало совпадают с их реальными детьми. Чаще всего это были четырех-пятилетние ребятишки, какими их помнили матери, только увеличенные до взрослых размеров и затем уменьшенные калечащей операцией, не понимающие, что с ними стряслось и за что. А реальные ампутанты, люди взрослые, злые, много чего в своей жизни натворившие, по большей части тяготились материнским страданием и материнским присмотром.