Словарь Ламприера

Слезы забытого бога — тихий зов перед погружением в ночь.

Сэр Джон Филдинг (1721–1780) — реальное историческое лицо, глава полицейского магистрата на Боу-стрит в Лондоне, сводный брат великого английского писателя Генри Филдинга (1707–1754), занимавшего тот же пост с 1748 г. Джон Филдинг ослеп в результате несчастного случая в 19 лет, но, несмотря на это, в 1750 г. был назначен помощником своего брата и вскоре прославился под прозвищем «Слепого сыщика». Ходили слухи, что он знает и различает по голосам три тысячи лондонских воров. Джон и Генри Филдинги основали в своем магистрате отдел профессиональных детективов (так называемые «Агенты с Боу-стрит»). Кроме того, сэр Джон приложил немало усилий к искоренению профессиональной преступности и провел реформу уголовного судопроизводства. Историки признают братьев Филдингов самыми выдающимися лондонскими следователями XVIII в.

Бонтеко, Корнелий — врач XVII в., опубликовавший в 1678 г. «Трактат о достоинствах чая», в котором действительно утверждается, что в день можно выпить до двухсот чашек чая без вреда для здоровья.

— Он продал всю мебель? — спросил молодой человек.

— У него не было выбора. Лонг-хаус — это главная часть здания. Его заперли, и семья перебралась в боковое крыло. Это были трудные времена.

Ламприер снова взглянул на страницы, но леди де Вир продолжала хмуро улыбаться:

— Иногда надо перебирать не только грехи отцов, мистер Ламприер, но и их несчастья.

Время от времени Ламприер словно отступал и наблюдал со стороны, как случайности и совпадения неторопливо связываются в истории, а те петляют и вьются, то распадаясь на фрагменты, то сплетаясь снова в цепи еще более удивительных событий.

Приняв решение написать словарь и расставшись с Септимусом, который вел себя под конец очень странно, Ламприер вернулся в тот день домой и немедленно принялся за работу. Выпитый им кофе заставил его забыть про усталость и держал его в напряжении. Он писал всю ночь и упал в постель лишь на рассвете, не сняв очков, с затекшей спиной. После он пытался писать только днем, но его сон, который раньше был всегда регулярным, теперь сам начал выбирать для себя время и обстоятельства. Он мог проспать три часа после полудня и еще четыре под утро. То он засыпал и просыпался через каждые два часа, то не спал весь день или всю ночь и весь день. А потом спал целые сутки. От этого он чувствовал себя странно. Все чаще и чаще часы его бодрствования приходились на ночное время, и Септимус несколько раз во время своих визитов заставал его в постели или спящим прямо за столом. Казалось, будто словарь предпочитает писаться по ночам, и это наполняло Ламприера каким-то смутным беспокойством, с которым он, впрочем, ничего не мог поделать. Он проработал две недели, за вычетом времени, которое отнимал у него Септимус, и вот перед ним лежали плоды его усилий: тридцать восемь густо исписанных страниц, пестрящих пропусками и ошибками, которые впоследствии ему предстояло заполнить и исправить, от Аарасия, города в Писидии, до Кизика, города на Мраморном море.

— Ну разве что, — уступил наконец молодой человек, — если взять одну только пятую его книгу, поскольку первые четыре кажутся совершенно неприемлемыми.

Квинт подскочил, чувствуя возможность компромисса.

— Именно, именно пятая книга, я именно это и... — От волнения он стал запинаться, слова сталкивались, так он спешил выразить согласие. Ламприер выждал подходящий момент и наклонился к своему бывшему учителю:

— У Проперция нет пятой книги стихов.

Он уронил свое замечание, словно бросил камень в спокойный водоем, и водоем поглотил его, и остались лишь круги на поверхности, которые мягко побежали к берегу и в молчании растворились, не достигнув его. В комнате вдруг стало очень тихо.

— Уже поздно, мне надо идти, — пробормотал старик.

Когда завтрак был закончен, Джон Ламприер поспешил в свою комнату. Бросившись на кровать, он опустил руку к стопке книг, лежавших рядом на полу, наугад взял одну из них и, не поднимая ее над краем кровати, держал в руке, как талисман. Твердая и прохладная ее весомость давала ему смутное чувство успокоения. Если он поднимет книгу и раскроет, то немедленно очутится — как бы это лучше сказать? — в каком-нибудь другом месте. Да, именно в другом, но при этом оно было здесь же, и оно было в нем самом. Там в любой момент у него есть причал для воспоминаний; вот точная мысль. Книга нагрелась в руке и, лениво выскользнув из влажных пальцев, с глухим стуком упала на пол.

Автор жонглирует литературно-историческими фактами без единого промаха.

Эффектный образчик словесной акробатики... С Пинчоном Норфолка роднит и особая гипнотическая, элегическая интонация. Однако он вполне самостоятелен и способен воздействовать словом на читателя без посторонней помощи. Так или иначе, он не просто сравнялся со своим учителем, но и превзошел его, — и я не могу придумать лучшей похвалы, чем эта.