Собиратель рая

Мы жили вне истории – и прекрасно без нее обходились. Не замечая этого, мы жили в вечности: пили, блудили, валяли дурака, травили анекдоты. А что еще делать в вечности, как не травить анекдоты?

Чем меньше в жизни лишних пересечений, тем точнее ее траектория.

Нужно уловить связь вещей, их взаимные симпатии, притяжение друг к другу, их потерянность, их одиночество среди чужих… Правильно подобранные, они могут создать пространство, где сегодняшний день отменяется. А где нет настоящего, там нет и времени, есть только прошлое, продленное в будущее.

Она еще несколько раз жала на кнопку звонка, то слышала, то не слышала голоса за дверью, и всё тревожнее думала, что, должно быть, что-то случилось, раз ей не открывают. Летом она еще могла бы предположить, что родители уехали в подмосковный санаторий или в дом отдыха на Волге, где им так нравилось, потому что там давали на завтрак какую-то совершенно особенную простоквашу. Но зимой им некуда было деваться, зимой они должны были быть ночью дома, а раз их нет, значит, определенно что-то случилось, и это что-то по мере осознания разрасталось, делаясь всё страшней и огромней, пока не отняло у Марины Львовны последние силы раньше, чем она смогла понять, что произошло.

Кажется, никогда он не чувствовал себя так одиноко. И даже не подозревал, что на самом деле значит одиночество. А значит оно, похоже, то, что, сколько бы ни было у него учеников и последователей, мир, в котором не будет матери, в основе своей, в никому, кроме него, неведомой глубине, навсегда останется для него таким, как сейчас: чужим, безлюдным, намертво застывшим, стиснутым космическим холодом.

У Кирилла голова пошла кругом, и метель представилась ему вырвавшейся наружу болезнью Марины Львовны, кружащейся над ним, над улицей, над городом, над страной.

Снег сразу заполнил всё освещенное пространство двора, где стояла, задумавшись, Марина Львовна: только что его не было, а через секунду рядом с ней не было уже ничего, кроме него. Всё остальное: стены, крыши, окна, фонари – отдалилось, отошло на второй план, помутнело за падающей пеленой. Вместе со снегом двор наполнила тишина, в которой доносившиеся из окон звуки музыки или разговора (скорее по телевизору, чем живого) не исчезли совсем, но утратили связь с источником, раздавались неизвестно откуда и существовали сами по себе.

Неповоротливый и тяжелый, с одутловатым, не очень здорового цвета лицом, Боцман был обычно похож на человека, которого не до конца разбудили, оторвав от увлекательного сна и заставив против воли вникать в поверхностные пустяковые обстоятельства, чье подлинное значение, очевидное ему с первого взгляда, он вынужден объяснять безнадежным профанам вроде Карандаша, заранее зная, что они всё равно не поймут и не поверят. Его всегдашняя сонливость не исключала наблюдательности, напротив, погруженный в себя, он, возможно, даже лучше различал детали окружающего из-под полуприкрытых век и всегда носил с собой в нагрудном кармане зачехленную лупу, чтобы рассматривать те мелкие значки, что можно было обнаружить на продававшейся на барахолке одежде под воротником, лацканами или за отворотами манжет. В фирменных знаках и лейблах, в рисунке тканей или расположении пуговиц, в гербах на запонках и узорах галстуков – повсюду находил Боцман скрытую символику тайных обществ, управляющих ходом истории. От непрерывного внимания к ускользающим от непосвященных деталям его близорукие глаза были всегда скошены на сторону: разговаривая, он обычно смотрел собеседнику в щеку или в плечо и только в моменты окончательного неопровержимого вывода, раз и навсегда опрокидывающего привычную картину мира, втыкался ему в глаза своими мелкими напряженными зрачками

Улица, в которую указывала висевшая на кусте белая варежка, была длинной и безлюдной, но Кирилл решил пройти ее до конца: он как-то сразу поверил этой варежке, поверил, что она попалась ему не случайно, а затем, чтобы подсказать, где искать мать. Даже если он и не встретит на этой улице Марину Львовну, может, в конце его ждет другой знак, а в знаки он твердо верил – особенно в такие, как сейчас, моменты растерянности и тревоги, когда позарез необходимо было хоть во что-нибудь верить. Когда поворот направо ничем не отличался от поворота налево: оба вели в глухие окраинные переулки с тусклыми желтыми фонарями, редкими прохожими и мелькавшими тут и там стаями бездомных собак, и, чтобы решить, куда идти дальше, он нуждался хоть в какой-то подсказке. Кирилл особо не ломал голову над тем, кто посылает эти подсказки, скорее, вещи в его представлении находились в связи с людьми и между собой и указывали друг на друга, притягивались друг к другу, так что, вникнув в эту систему связей, можно было найти правильное решение, как всегда удавалось ему найти нужную вещь в хаосе старья на блошином рынке.

Марина Львовна, по правде говоря, не до конца поняла, что произошло: всё случилось так быстро, что она даже испугаться по-настоящему не успела. В памяти остался только режущий свет летящих на нее фар, сменившийся чернотой, из которой стали одно за другим выплывать лица, сперва встревоженные, потом рассерженные.