Русские понты: бесхитростные и бессовестные

Граффити — желание зафиксировать новый, дерзкий смысл, смешанное со страхом перед ответственностью. Граффити — это понт плюс аэрозоль. Искусство новых, незнакомых времен и общественных просторов.

на явление или человека, на которого «нападать» физически было бы нереально или бессмысленно.

Языковые эксперименты, или «экспедиции» в брань, напоминали действия граффитчиков. Сленг и молодежный мат — это же информационная атака, обращенная

Массовая культура и всевозможные формы ширпотреба обратились к мату, который подходил тем, что он «во многом абсурден, натуралистичен, сюрреалистичен и по своим стихийным стратегиям сродни экзистенциализму».[135] Посреди экзистенциальной пустоты в новом, сюрреалистическом мире для описания происходящего не было слов.

Русский язык расширялся не только по противоположным принципам упорного консерватизма или нескромной новизны. Словарный запас видоизменился во многих промежуточных (поэтому более типичных) сферах, испытавших существенную деформацию после 1991: быт, работа, шопинг, диета, жилплощадь или квартирный вопрос и — далеко не на последнем месте — мораль.

Перестройка как беспросветное желание «всё» переделать своим признанием несостоятельности прошлого получила шанс реализовать неиспользованный общественный потенциал. То же самое происходило с языком того времени и бывшими стилистическими иерархиями или нормами. Более консервативные организации вдруг стали искать подходящий запас слов и речевые нормы в прошлом, чтобы сохранить дух старины и всеобщее уважение. Двигаться вперед не хотелось.
Но «перестройка» подразумевает «изменение существующей ситуации, чтоб реализовать то, чего не было в прошлом». Так что долой старину и прежние объекты внимания!
Массовая культура, как молодая, стремительно уходила все дальше от всякого консервативного центризма и его языка. «Усилились контрасты между высоким и разговорным стилем. В жанры, представляющие высокий стиль речи, хлынула внешне весьма архаичная лексика, идущая из христианской литературы. В жанры, характеризующие тесную связь с разговорной речью, стремительно вливалась лексика просторечной и жаргонной стихии».[133] Эти антагонистические тенденции сформировались как реакция на пугающие, непредсказуемые общественные изменения. Противоестественные ситуации нуждались в новых словах, стилях и интонациях — в новой музыке из ямы. Все стали ругаться.

Хочешь узнать человека поближе — пошли его подальше.

Часто душа предстает в разговорах как общественное явление, далекое от беспощадной жестокости теперешнего мира и поэтому сегодня, в нашей постсоветской жизни, она ассоциируется с потерей или с тем, чего нет. Ею злоупотребляли и грубый материализм Советского Союза, и жадная современная корпоративная Россия 1990-х. Так, «душа» воспринимается неотрывно от страдания: либо как некая идентичность, приобретенная через поражение, либо как нечто, рожденное ничем.
Так что же это, чего именно сегодня не хватает или нет вообще? Упоминаются в омских разговорах студенческие дни, гостеприимство, ну… одним словом, «всё». Не умея подобрать слова, люди в разговорах о «душе» или любви сдаются и заключают, что душа, как бы, в общем-то, как это, ну сами знаете… всё.[126] Иногда с точки зрения душевности «делать всё» значит «ничего не делать»: «хорошо сидим» (опять?!) носит оттенок ничегонеделанья. И любопытно отметить, между прочим, как певец Олег Митяев, давно любимый народом именно за «общение раскованное и душевное, как умеет только он», так и назвал запись своего кремлевского концерта 2004 года: «Из ничегонеделанья». Все там хорошо сидели и ничего не делали. Песни пели о любви ко всему, что значит ни к чему в особенности. Любовь нашлась ни в чем.

У русской дали нет видимых пределов, поэтому, может быть, их нет вообще. Древние картографы, часто не располагая достаточной информацией о только что открытых странах, традиционно прибегали к двум художественным приемам.
Ограниченность географических знаний отражалась постепенным исчезновением изображения: четкие края материка размывались в ничто. А дальше? Сплошные морские монстры или в лучшем случае Нептун с трезубцем, мчащийся верхом на рыбе! То же самое видим сегодня в ТВ-сериалах, таких, например, как «Вепрь». Загадочный зверь пугает русскую деревню: за пределами брежневского застоя может быть только ужас. Изменения, сюрпризы и возможности равносильны кошмару, приходящему с полей.

Первый — «неприступность, или менталитет бастиона». Посторонним вход запрещен / не входите вообще. Гостям показывают лишь маленькую часть пространства, открытую для общения. Второй — «нерегулярность». Предприятия, отделы и т. д. работают как бы спонтанно, экспромтом. Любой вопрос о том, можно ли действовать по-другому, отклоняется с помощью традиционной отговорки: «Это по-нашему». Бастион неприступен! Третий — «домашние дела». Разговоры, телефонные тары-бары слышны на работе, словно на кухне. Уровень открытости для общения — очень высокий, но — опять же — посторонним лучше обходить стороной. А то начнется пальба. Вот как определяем «свое» место: постоянной защитой.
Формы защиты этих зон — эмоциональные, они не кодифицированы. Они устроены по-нашему, вот и все. Это плохо. Вытекающие из этого парадоксы (яростная защита бастиона и любовь к раздолью) оборачиваются в «эмоциональную “топофобную” или “топофильную” окраску отдельных геокультурных образов».