Эдмунд Левин

После этого Маклаков перешел к кульминационной части своей речи.
Драматическая сцена смерти Жени Чеберяк, нарисованная Маклаковым, потрясла публику. Мак­лаков начал с одного из характерных для него прие­мов — сделал уступку, чтобы завоевать доверие присяжных. Некоторые, в том числе Красовский, обвиняли Веру Чеберяк в том, что она хотела смерти своих детей. Это не так, возразил Маклаков.
Но наряду с естественной любовью матери в ней было другое чувство, чувство страха и ужаса за себя… <…> Несчастной Чеберяковой приходится думать в этот момент не о спасении сына, не о спокойствии его; она не смеет закричать сыщикам: «Вон отсюда, здесь смерть, здесь Божье дело!» — она так крикнуть не смеет, совесть ее не чиста, она боится; мало того, она хочет воспользоваться умирающим сыном, она просит Женю: «Женя, скажи, что я тут ни при чем». В последние минуты она хочет использовать Женю для своего спасения: «Скажи им, что я ни при чем». Что же отвечает ей Женя? — «Мама, оставь, мне тяжело».
Умирающий мальчик этой просьбы не исполнил, умирающий мальчик не сказал: «Она тут ни при чем, вот кто виноват». Он не сказал в эту минуту того, что ему было бы так легко сказать. Если бы только это была правда, он бы сказал сыщикам: «Оставьте мою мать, она ни при чем, я сам видел, как Бейлис потащил в печь Андрюшу». Почему бы он этого не сделал? Ведь ему-то бояться больше нечего было; но он этого не сделал, он отворачивается от собственной матери, он ей говорит: «Мама, пойди прочь, мне тяжело». И когда он хочет говорить, эта несчастная мать, как показали свидетели, эта несчастная мать целует его, чтобы мешать говорить, дает ему иудин поцелуй перед смертью, чтобы он не проболтался.

Понадобилось время, чтобы найти некое абсурдное обвинение, чтобы унизить Бразуля перед судом: властям донесли, что в киевском городском саду при исполнении «Боже, царя храни» Бразуль якобы первые два раза встал, а на третий остался сидеть. Бразуля обвинили в оскорблении величества и приговорили к году крепости, куда сажали политических преступников.

А. С. Шмаков, присяжный поверенный, известный своим антисемитизмом и гордившийся им, гласный Московской городской думы, автор сочинений о мировом еврейском заговоре. В последней написанной им на тот момент книге «Международное тайное правительство» он утверждал: «Не существует пятнадцати миллионов евреев, как их насчитывают на обоих полушариях… а есть всего один еврей, но — отпечатанный в пятнадцати миллионах экземпляров».

В конфиденциальных беседах министр юстиции Щегловитов не раз признавал его шаткость, но о прекращении дела не было и речи. На слабость улик против подсудимого министр смотрел лишь как на задачу, которую надо решить. Его беседы с другими людьми примерно за год до начала процесса показывают, как он постепенно нащупывал оригинальное и изощренное решение.

Где-то в середине или конце 1912 года, когда Щег­ловитова особенно одолевали сомнения, он встретился со старым знакомым, чиновником Владимиром Тальбергом. Последний упрекнул министра в том, что тот поддерживает дело, выстроенное «на крайне шатких основаниях», и Щегловитов не спорил с его оценкой — но заявил, что, как он убедился «из собственного опыта», даже «самые безнадежные» дела порой «благодаря случайностям, а главное — благодаря талантливости председателя и прокурора» заканчиваются обвинительным приговором. Иными словами, он рассчитывал на предубежденность судей и слепой случай.

У обвинения было два незаконных преимущества: оно ежедневно получало секретные рапорты о живущих в изоляции присяжных и имело союзника в лице судьи Болдырева. В первые пять дней процесса судья, вероятно заботясь о своей репутации, вел заседание беспристрастно и неоднократно делал прокурору Випперу замечания, когда тот нарушал процессуальный порядок. Однако поведение председателя вызвало недовольство прокурора Киевской судебной палаты Чаплинского. Вероятно, Чаплинский поговорил с Болдыревым, потому что на следующий день ему доложили о «примирении председателя с Виппером». К одиннадцатому дню в очередном рапорте отмечалось, что «председатель умело направляет внимание присяжных на детали обвинения и незаметно, но неукоснительно наставляет на правильный путь запутавшихся свидетелей, выручая их от обстрела защитников».

Владимир Дмитриевич Набоков, выдающийся либеральный юрист и журналист (отец писателя Владимира Набокова).

…Надо преследовать всю эту зловредную секту, секту иудейскую, которая <…> собирает детскую кровь в чашки, в чашки собирает кровь, истекающую из зарезанных детей, и рассылает эту кровь по иудеям — лакомиться пасхальным агнцем, — лакомиться пасхой, изготовленной на крови христианских младенцев! —

ораторствовал Марков.

Попытке приписать убийство Андрея евреям препятствовали три фактора: отсутствие улик, отсутствие свидетелей и сопротивление двух уважаемых юристов,

Предстоял допрос Николая Красовского, бывшего исполняющего обязанности начальника киевской сыскной полиции, бывшего пристава в уездном городе и бывшего сыщика, который вел расследование убийства Андрея Ющинского. Дело Бейлиса принесло Красовскому оскорбления в праворадикальной прессе, уважение — если не дифирамбы — либеральных журналистов и всемирную известность. В Европе и США репортеры изображали его русским Шерлоком Холмсом, раскрывшим преступление. Но у себя на родине Красовский остался без работы и возможности ее найти.